"
Остров Сахалин" Олега Долина по текстам Антона Чехова играется в Черной комнате, куда в рассадке этого спектакля (стулья стоят четырьмя секторами, между ними, крестом, четыре игровых прохода, в центре - круг "сцены") помещается 40 зрителей. Плюс одно подставное место для сотрудника театра. Войти в зал или выйти из него во время спектакля, который длится час пятнадцать, нельзя. Но, кажется, это никому и не приходит в голову. Потому что действие здесь стремительное, плотное, пружинистое, ритмичное, наполненное и артистизмом, актерскими "кружевами", искристостью открытой игры, и смыслами, довольно тяжелыми.
Здесь - спасибо режиссеру - ничего не педалируется, не подается "в лоб", не подчеркивается. Все - театр, все - легко, без нажима и вовсе без истерики. А когда у главного героя - молодого Антона (именно так этот персонаж означен в программке - Антон, не "Чехов") в исполнении Андрея Лаптева - случается нервный срыв после того, как он присутствует при смертной казни, то зрители видят лишь, как он падает в обморок, и сразу - затемнение. Здесь страданием, муками, физической немощью не любуются, как часто бывает в современном театре, и не спекулируют на них. Их обозначают. Достаточно внятно для того, чтобы воображение зрителя достроило всю картинку.
Деликатность по отношению и к публике, и к героям спектакля, и к смыслам, его наполняющим, бликующим, возникающим с подачи режиссера в головах тех 40 людей, что сидят в зале, есть отличительная и крайне ценная, значимая черта "Острова Сахалин" Олега Долина. Деликатность, уважение и такт. Кто что сможет - тот то и считает. Но насиловать временными рифмами или физиологией здесь не будут.
Все роли обитателей Сахалина - "образцовой каторги" в то время, как туда приехал Чехов, - играют пять артистов: Илья Барабошкин, Николай Угрюмов, Алексей Гладков, Иван Канонеров и Дарья Затеева. Они же играют семейство Антона, пишущее ему трогательные письма "с материка", из нормальной жизни, где публикуются тексты, растут дети и женщин заботит, можно ли мыть младенца каждый день или это все-таки вредно.
Здесь, на Сахалине, о материке мечтают как о рае, потому что все здесь, на Сахалине, живут, как в аду. Хотя когда все устраивали, хотели как лучше. Но получилось… как получилось. Хотя все - люди.
Вот это в постановке Долина и бьет наотмашь: тут все, включая надзирателей и самых страшных убийц, - люди. Каждый со своей правдой. Каждый - настолько живой, близкий (благодаря суперкамерности сценического пространства это особенно очевидно), что за него и страшно, и больно, и жалко его/ее очень. Всех, включая Антона, молоденького вихрастого хипстера с мягкими губами и тонкими пальцами, открытого, честного, хорошего, вдумчивого, сомневающегося в себе и в том, что он хоть на что-то годится, что-то стоящее способен сделать, и ошалевающего от неприкрытой, вообще без прикрас жизни, что мощными волнами накатывает на него на Сахалине и меняет само его существо, словно вылепливает из него, такого знакомо-балованного нормальной жизнью, какого-то другого человека.
Никто Антона на Сахалине специально не пугает, как никто ему в открытую ничего и не говорит. Все - недомолвками, недосказанными фразами, полунамеками, едва заметным пожатием плеч. Здесь вообще не тратят время на объяснения. Выжить бы и не сойти с ума от скуки и безнадеги. На молодого писателя, приехавшего непонятно зачем (посмотреть? На нас? А на что тут смотреть? На нашу проклятую жизнь?), глядят, как на юродивого. Но не гонят. Только "с политическими" ему не разрешено общаться. Он и не пытается. Ему хватает того, что просто, само собой попадает в область его зрения. Девушка, с девяти лет занимающаяся проституцией. Старик-паромщик, живущий под вымышленным именем, когда-то битый плетьми за то, что сбежал с военной службы. Мужчина и женщина, сговорившиеся о свадьбе за пять отведенных надзирателями минут. Приговоренные к смертной казни.
За него, Антона, страшно и больно, как и за других здесь. Потому что кажется, что сейчас, вот именно в эту секунду, его схватят, и он тоже станет арестантом, зэком, расстрелянным и потом реабилитированным за отсутствием состава преступления. А то, что пока он на свободе, - это случайность, чей-то недосмотр, и скоро это будет исправлено. Этот страх отчасти берется из самого спектакля, в котором, рассказывая о каторге, в какой-то момент зрителям раздают карточки арестантов, а там - 1936 год,1938-й…
Актерские работы в "Острове Сахалин" все - блистательны. Перевоплощения мгновенны. Характеры схвачены и переданы точно и остро. Единственное, что смущает, это очевидная новизна и некоторая "глянцевость" костюмов, которая на малой сцене как-то слишком бросается в глаза и идет вразрез со смыслами. Вот столик (вероятно, репетиционный, из подбора) с бывалой пошарпанной столешницей - он точен. А выглаженные костюмы арестантов из новехонькой крепкой ткани - нет. Как и пусть минимальный, но заметный грим, даже не грим - макияж - на актрисе.
Долин поставил очень сдержанный (при всем театральном блеске), мучительно-рациональный, минималистский по сценическим эффектам спектакль, в центре которого - человек, проклятые вопросы, на которые каждый (включая 40 зрителей) должен ответить сквозь вдруг прорвавшиеся слезы боли, любви и жалости к этому миру, такому несовершенному, живому, горячему и неотменимому.
Катерина Антонова / Петербургский театральный журнал
03.11.2024