Российский академический
Молодежный театр
+7 (495) 692-00-69 (касса)
Театральная пл., д. 2
И штрудель так хорош на вкус
Между знаменитой картиной Стэнли Крамера "Нюрнбергский процесс" и спектаклем Алексея БОРОДИНА "Нюрнберг" есть прямое родство, содержащееся не только в сценарном материале Эбби Манна. Как Крамер в 1961 году снял больше чем кино, так и Бородин в 2014-м поставил больше чем спектакль. Как в крайне политизированные 60-е годы американский режиссер ощутил необходимость взорвать обывательское, склонное забыться и не думать о проклятых вопросах сознание общества, так и в "подлом" времени 2014 года эту потребность ощутил режиссер российский. Остается заметить, что сценарий Эбби Манна создан крепкой драматургической рукой писателя - скорее реалиста, без постмодернистской рефлексии, с линейным, ясно прочерченным действием и внятными для даже неискушенного уха диалогами. И что режиссер Алексей Бородин как раз любит такие тексты и как раз делает театр, апеллирующий равно к высоколобому и простодушному зрителю. Его театральные высказывания принципиально рассчитаны на то, что их считает и поймет как можно большее количество людей. Так произошло и с "Нюрнбергом", однако на этот раз в РАМТе звучит не просто высказывание, на этот раз здесь совершен честный и мужественный гражданский поступок. И если в принципе спектакли Бородина (возьмем хотя бы беспрецедентную по масштабу сценическую трилогию Тома Стоппарда "Берег утопии") по обыкновению попадают в тон времени безошибочно, хотя и не впрямую, не в лоб, то "Нюрнберг" имеет все шансы стать принадлежностью актуального театра. При этом все родовые признаки его с художником Станиславом БЕНЕДИКТОВЫМ вдумчиво спокойной, совсем неагрессивной, лишенной нарочитой политической заостренности эстетики остаются на месте, а эффект воздействия возникает почти убийственный.
Итак, в основе сюжета - "суд над судьями" (таково первое название сценария Манна), процесс 1947 года над юристами бывшей нацистской Германии. Громкие процессы над руководителями Третьего Рейха, ввергшими мир в катастрофу и совершившими преступления против человечества, уже позади, и военные преступники уже казнены. За годы, прошедшие с тех пор, мир оправился от травм и повеселел, в том числе и сама Германия, которая с энергией выздоравливающего больного осваивает удовольствия мирной жизни, жизни после долгой войны и сокрушительного поражения. Но в это время американские оккупационные власти решают возобновить суды, теперь уже над теми послушными исполнителями гитлеровской воли, которые расправлялись с собственным населением, арестовывали и казнили людей по признаку национальности или "умственной неполноценности". На скамью подсудимых попадают 16 юристов, которые оправдывают свои действия тогдашними законами Германии, которым они как должностные лица обязаны были подчиняться.
Эти скромные, по сравнению с процессами над персонами ранга Бормана или Гиммлера, суды не вызывали столь громкого общественного резонанса и для многих были даже досадным возмущением желанного послевоенного спокойствия. К тому же в это время соцлагерь уже набирал силу, и политики США искали союзников в "холодной войне" против СССР, искали в том числе и на территории Западной Германии, где сами же затеяли судебные разбирательства против носителей нацистской идеологии. Процессы над судьями свертывались, и многие из первоначально приговоренных к пожизненному заключению вскоре вышли на свободу.
Стихия мира, еще не забывшего войны и оттого повышенно возбужденного простыми человеческими радостями, сталкивается и перемешивается в спектакле Бородина - Бенедиктова с холодной и строгой атмосферой зала судебных заседаний. Все здесь одновременно, "симультанно", как любят говорить сценографы, и в добротных, с фактурой дорогого мореного дуба стенах дворца правосудия располагаются ресторанные столики и эстрада кабаре. Там, в глубине, музыканты играют мелодичные фокстроты послевоенного времени, а певцы исполняют шлягеры, а здесь, на переднем плане, кельнеры в длинных красных фартуках снуют меж ресторанными столиками, за которыми сидят равно и подсудимые, и судьи, и все выпивают-закусывают, подавая в перерывах между удовольствиями реплики в обвинение или оправдание. Здесь же рядом с ресторанным возникает стол судейский, здесь же на эстраду выходит миманс с малопристойным, "ядреным" кабаретным номером, здесь же в какой-то момент все пространство заполняет бездумный уличный карнавал, а только что, каких-то десять минут назад, хор в страшноватых, помпезно оперных "арийских" костюмах пел из бетховенского "Фиделио". Великая культура и величайшее преступление, вездесущая обывательская бездумная дурь и жесткий нравственный серьез мужественных одиночек, момент высшей политической справедливости и непременно следующий за ним этап циничного политического компромисса - все одновременно и сейчас на сцене Российского Молодежного театра, в спектакле, длящемся два часа без антракта.
В нем занята едва ли не вся труппа, в массовках и соло. Здесь ведущие артисты играют судей, подсудимых, бывших жертв, свидетелей и палачей. Здесь трудно выделить роль и исполнителя: Нелли УВАРОВА, Дарья СЕМЕНОВА, Елена ГАЛИБИНА, Евгений РЕДЬКО, Алексей БЛОХИН, Илья ИСАЕВ, Тарас ЕПИФАНЦЕВ, Алексей МЯСНИКОВ, Александр ГРИШИН, Алексей ВЕСЕЛКИН, Степан МОРОЗОВ… "Нюрнберг" (эта надпись светится готической вязью вверху портала) - многофигурная история, спектакль-панорама, где важные действующие лица имеют свои ключевые монологи, ясно и четко поданные на зал, но сами мизансцены и пластические композиции меняются стремительно, но детали интерьера свободно и быстро движутся по сцене, образуя все новые и новые пространства. Здесь и улицы Нюрнберга, и кафе-кабаре-рестораны, и здание суда - все, повторяю, на одном пятачке, если хотите, на плацу, где подспудно идет трагическая борьба совести с попустительством, и где исход этой борьбы обозначен драматичным многоточием.
"Наша вина не в том, что мы знали обо всем, что творит Гитлер, а в том, что мы не хотели этого знать", - говорит составитель законов Веймарской республики, юрист Эрнст Яннинг (Илья Исаев), единственный из подсудимых, признавший себя виновным. Это сильнейший эпизод спектакля, ибо персонаж произносит важнейшие слова вовсе не у рампы и не в гордом героическом одиночестве, а затертый в толпе праздношатающейся публики и в сплошном голосовом гуле, так что его речь еле различима. Знать не хотят. Слушать не желают. И вообще, он, как и все другие подсудимые, виноват, кто же спорит, однако, обстоятельства, законы, субординация… И вообще, как на это посмотреть… В речах, в частности, адвоката (Евгений Редько) не раз и не два звучат эти до дрожи знакомые и родные позиции, смягчающие вину, эти "как посмотреть… тяжелая международная ситуация, страна в кольце недоброжелателей, нация встала с колен, национальное самосознание, благо нации"… и т. п.
Ситуация, схваченная более полувека назад американскими авторами и заново осмысленная нынче московским театром, попадает в Россию образца 2014 года, как в яблочко. Льется из кружек пенное пиво, гуляет народ на улицах и в кабаках, и этот штрудель с яблоками исключительно хорош на вкус, и вчерашнему сексоту подпевает его вчерашняя жертва, и всем хорошо, и не надо париться над проклятыми причинно-следственными связями. Правда, полковник Лоусон (Степан Морозов) не желает путать черное с белым и все настаивает на продолжении разбирательства. Ибо видел Дахау и знает, о чем говорит. Ибо усматривает прямую связь между ужасами концлагерей и тихим сворачиванием юриспруденции в сторону от вековых мировых принципов - к внезапно овладевшей отдельной страной "патриотической идее". На финальных словах судьи (Александр Гришин): "Мы - это то, во что мы верим и что защищаем, хотя защищать это и невозможно" - зал аплодирует стоя. Именно театр вновь и совершенно очевидно становится в нашей стране местом, где называют вещи своими именами и прямыми текстами пытаются воззвать к человеческой совести.
Наталия Каминская
Петербургский театральный журнал
Итак, в основе сюжета - "суд над судьями" (таково первое название сценария Манна), процесс 1947 года над юристами бывшей нацистской Германии. Громкие процессы над руководителями Третьего Рейха, ввергшими мир в катастрофу и совершившими преступления против человечества, уже позади, и военные преступники уже казнены. За годы, прошедшие с тех пор, мир оправился от травм и повеселел, в том числе и сама Германия, которая с энергией выздоравливающего больного осваивает удовольствия мирной жизни, жизни после долгой войны и сокрушительного поражения. Но в это время американские оккупационные власти решают возобновить суды, теперь уже над теми послушными исполнителями гитлеровской воли, которые расправлялись с собственным населением, арестовывали и казнили людей по признаку национальности или "умственной неполноценности". На скамью подсудимых попадают 16 юристов, которые оправдывают свои действия тогдашними законами Германии, которым они как должностные лица обязаны были подчиняться.
Эти скромные, по сравнению с процессами над персонами ранга Бормана или Гиммлера, суды не вызывали столь громкого общественного резонанса и для многих были даже досадным возмущением желанного послевоенного спокойствия. К тому же в это время соцлагерь уже набирал силу, и политики США искали союзников в "холодной войне" против СССР, искали в том числе и на территории Западной Германии, где сами же затеяли судебные разбирательства против носителей нацистской идеологии. Процессы над судьями свертывались, и многие из первоначально приговоренных к пожизненному заключению вскоре вышли на свободу.
Стихия мира, еще не забывшего войны и оттого повышенно возбужденного простыми человеческими радостями, сталкивается и перемешивается в спектакле Бородина - Бенедиктова с холодной и строгой атмосферой зала судебных заседаний. Все здесь одновременно, "симультанно", как любят говорить сценографы, и в добротных, с фактурой дорогого мореного дуба стенах дворца правосудия располагаются ресторанные столики и эстрада кабаре. Там, в глубине, музыканты играют мелодичные фокстроты послевоенного времени, а певцы исполняют шлягеры, а здесь, на переднем плане, кельнеры в длинных красных фартуках снуют меж ресторанными столиками, за которыми сидят равно и подсудимые, и судьи, и все выпивают-закусывают, подавая в перерывах между удовольствиями реплики в обвинение или оправдание. Здесь же рядом с ресторанным возникает стол судейский, здесь же на эстраду выходит миманс с малопристойным, "ядреным" кабаретным номером, здесь же в какой-то момент все пространство заполняет бездумный уличный карнавал, а только что, каких-то десять минут назад, хор в страшноватых, помпезно оперных "арийских" костюмах пел из бетховенского "Фиделио". Великая культура и величайшее преступление, вездесущая обывательская бездумная дурь и жесткий нравственный серьез мужественных одиночек, момент высшей политической справедливости и непременно следующий за ним этап циничного политического компромисса - все одновременно и сейчас на сцене Российского Молодежного театра, в спектакле, длящемся два часа без антракта.
В нем занята едва ли не вся труппа, в массовках и соло. Здесь ведущие артисты играют судей, подсудимых, бывших жертв, свидетелей и палачей. Здесь трудно выделить роль и исполнителя: Нелли УВАРОВА, Дарья СЕМЕНОВА, Елена ГАЛИБИНА, Евгений РЕДЬКО, Алексей БЛОХИН, Илья ИСАЕВ, Тарас ЕПИФАНЦЕВ, Алексей МЯСНИКОВ, Александр ГРИШИН, Алексей ВЕСЕЛКИН, Степан МОРОЗОВ… "Нюрнберг" (эта надпись светится готической вязью вверху портала) - многофигурная история, спектакль-панорама, где важные действующие лица имеют свои ключевые монологи, ясно и четко поданные на зал, но сами мизансцены и пластические композиции меняются стремительно, но детали интерьера свободно и быстро движутся по сцене, образуя все новые и новые пространства. Здесь и улицы Нюрнберга, и кафе-кабаре-рестораны, и здание суда - все, повторяю, на одном пятачке, если хотите, на плацу, где подспудно идет трагическая борьба совести с попустительством, и где исход этой борьбы обозначен драматичным многоточием.
"Наша вина не в том, что мы знали обо всем, что творит Гитлер, а в том, что мы не хотели этого знать", - говорит составитель законов Веймарской республики, юрист Эрнст Яннинг (Илья Исаев), единственный из подсудимых, признавший себя виновным. Это сильнейший эпизод спектакля, ибо персонаж произносит важнейшие слова вовсе не у рампы и не в гордом героическом одиночестве, а затертый в толпе праздношатающейся публики и в сплошном голосовом гуле, так что его речь еле различима. Знать не хотят. Слушать не желают. И вообще, он, как и все другие подсудимые, виноват, кто же спорит, однако, обстоятельства, законы, субординация… И вообще, как на это посмотреть… В речах, в частности, адвоката (Евгений Редько) не раз и не два звучат эти до дрожи знакомые и родные позиции, смягчающие вину, эти "как посмотреть… тяжелая международная ситуация, страна в кольце недоброжелателей, нация встала с колен, национальное самосознание, благо нации"… и т. п.
Ситуация, схваченная более полувека назад американскими авторами и заново осмысленная нынче московским театром, попадает в Россию образца 2014 года, как в яблочко. Льется из кружек пенное пиво, гуляет народ на улицах и в кабаках, и этот штрудель с яблоками исключительно хорош на вкус, и вчерашнему сексоту подпевает его вчерашняя жертва, и всем хорошо, и не надо париться над проклятыми причинно-следственными связями. Правда, полковник Лоусон (Степан Морозов) не желает путать черное с белым и все настаивает на продолжении разбирательства. Ибо видел Дахау и знает, о чем говорит. Ибо усматривает прямую связь между ужасами концлагерей и тихим сворачиванием юриспруденции в сторону от вековых мировых принципов - к внезапно овладевшей отдельной страной "патриотической идее". На финальных словах судьи (Александр Гришин): "Мы - это то, во что мы верим и что защищаем, хотя защищать это и невозможно" - зал аплодирует стоя. Именно театр вновь и совершенно очевидно становится в нашей стране местом, где называют вещи своими именами и прямыми текстами пытаются воззвать к человеческой совести.
Наталия Каминская
Петербургский театральный журнал