Российский академический
Молодежный театр
+7 (495) 692-00-69 (касса)
Театральная пл., д. 2
Мистическое путешествие по прошлому страны
"Мистическое путешествие" - так Филипп Гуревич обозначил жанр спектакля "Ленинградские сказки" в РАМТе. Пять книг Юлии Яковлевой о детях, взросление которых пришлось на время катастрофических потерь, он уместил в три акта: "Блокада", "Эвакуация", "Победа".
Первый - криповый, похожий на хоррор, второй - эпично-поэтичный, по словам самого режиссера, а третий - совсем не победный, скорее, траурный, но способный убедить, что "иногда любовь побеждает".
Почти четыре часа эту "формулу" выводят Таня, Шурка и Бобка (Татьяна Матюхова, Владимир Зомерфельд и Алексей Бобров) - их родители стали жертвами репрессий, бесследно исчезли в конце 1930-х, а детям предстоит пройти через голод в блокадном Ленинграде, потерять друг друга в эвакуации, а потом, после войны, объединиться и переиграть фатум, точнее - одноглазого Одина, властелина Страны игрушек. "Не я решаю, кто и когда умрет. Этим и вправду занимается смерть. Я в ее дела не вмешиваюсь. Просто констатирую факты", - говорит он Тане, объясняет, что хочет порядка, а нарушают его как раз дети, которые пересекают границу между миром живых и миром мертвых, приходят вслед за мишками и куклами, "шаркают" здесь своими маленькими ножками в поисках пап и мам. Эта страна прячется за плюшевым занавесом и похожа на Зачарованный лес (художники Анна Агафонова и Антон Трошин). Если переход совершает взрослый, назад он уже не возвращается, а если ребенок, то есть шанс договориться.
Один в "мистическом комиксе" РАМТа раздвоился на мужскую и женскую сущность: Алексей Блохин и Татьяна Курьянова, хоть и разменяли седьмой десяток, носят детские очки с заклеенным стеклом, шорты и сандалики, а еще - любят лопать конфеты, развернув фантик с именем, фамилией, возрастом, даже адресом обреченных людей. Конфета съедена - и жизни конец.
Проводником в потустороннюю реальность становится плюшевый мишка, только здесь, в "лесу", он вырастает и выглядит, совсем как взрослый. И ведет себя соответственно: чтобы спасти от смерти замерзающих, угасающих детей, жертвует собой - сначала отрывает и отдает свой пластмассовый глаз, как разменную монету для Одина, а потом прыгает в печку, где почти погас огонь. Он уже много раз навсегда расставался со своими и, как маленький Бобка, "устал любить заново".
Способность жертвовать ради другого тем, что, кажется, нельзя отдать - как собственный глаз - проявит и мальчик Шурка, самый упертый из троих. "Я злюсь, что люди сейчас могут быть счастливыми", - твердит он после Победы, посреди пустой, чернильно-черной сцены, где одиноко стоит голое, облетевшее от длительных "заморозков" в душах мировое древо, ось мироздания. Сдаваться, мириться с потерей сестры он не намерен, поэтому делает рывок за пределы, положенные человеку, чтобы ее вернуть.
Эта упертость, неуспокоенность, эта неистовость желания собрать то, что распалось из-за войны, собрать свою семью, как разбитый сервиз, даже одноглазому Одину видится как преимущество нового поколения - чем больше таких мальчиков выживет, тем больше шансов у человечества.
Двоемирие "Ленинградских сказок" - это попытка детского сознания адаптироваться к своему и чужому горю, трансформировать "оскалившуюся" реальность в фантасмагорию и вместить в себя то, что, кажется, нельзя вместить; попытка преодолеть свой страх и действовать, раздвигая границы возможного. Оставшись один на один со смертью и с уполномоченным представителем мирового зла - как видится им Один - дети проходят инициацию, стремительно взрослеют (хотя, "пока никто не видит, можно побыть и маленьким, чуть-чуть"). Причем это по большей части визуальная история, смонтированная из ассоциаций, - слова здесь "теряют силу" и уступают место картинкам, как в комиксах, - эмоционально цепким, емким и резким образам, заполняющим пробелы, умолчания в "пунктирной" инсценировке Марии Малухиной.
Люди с лицами-камнями стоят в очереди за пустотой вместо хлеба, держатся друг за друга, как слепые. Пара в белом - похожая на парковую скульптуру советского образца - отправляется то ли на парад, то ли на битву (и Шурка машет им, как родителям, самым лучшим на свете), а возвращаются эти "небожители" разлинованными кровью. Девушки из санитарного поезда - в гимнастерках и балетных пачках, в берцах и белых колготках - ходят строем, держась за длинный командирский ремень, мечтают, как школьницы, о танцах, но размазывают по лицу красную помаду - обстрел беззвучно и одномоментно отменяет всех. Один в рыцарских латах играет с Таней в шахматы, как Смерть в фильме Бергмана "Седьмая печать", - ставит шах и мат: тифозная горячка бьет, как разряды тока. Уже после войны немая девочка-сиротка Сара (Антонина Писарева) никак не может заговорить (потому что помнит: каждое слово - как желтая звездочка) и извлекает из себя звуки, только проводя смычком по горлу.
Отстранение, на которое Филипп Гуревич сделал ставку (оно, кстати, есть и в музыке, в каверах поп-хитов, звучащих на контрапункте), принцип магического реализма и масочное существование актеров помогает рассказать о прошлых и страшных испытаниях страны без пафоса, без нажима, с безопасной дистанции - но броско, эффектно и так, что до боли сжимается сердечная мышца. Хотя интимность, камерность переживаний здесь тоже есть - и генерирует их Нелли Уварова. Ее героиня Луша укутала материнским теплом Шурку с Бобкой, как безразмерным жилетом крупной вязки. Уже "большие" мальчики кладут головы на ее ладони и, прикрыв глаза, на минутку возвращаются к утраченному чувству безмятежности… Своего крошечного Вальку она потеряла (как ни обмирала над ним, как ни прислушивалась - дышит-не дышит). Но веру в то, что вернет домой Вальку большого, сначала пропавшего без вести, потом - в лагерях за "дезертирство", она не утратила. Эта вера - упрямая, неистребимая, вопреки всему - еще одна "формула", которую выводит спектакль. Даже в самые темные времена она помогает примириться с реальностью, хотя бы чуть-чуть.
Первый - криповый, похожий на хоррор, второй - эпично-поэтичный, по словам самого режиссера, а третий - совсем не победный, скорее, траурный, но способный убедить, что "иногда любовь побеждает".
Почти четыре часа эту "формулу" выводят Таня, Шурка и Бобка (Татьяна Матюхова, Владимир Зомерфельд и Алексей Бобров) - их родители стали жертвами репрессий, бесследно исчезли в конце 1930-х, а детям предстоит пройти через голод в блокадном Ленинграде, потерять друг друга в эвакуации, а потом, после войны, объединиться и переиграть фатум, точнее - одноглазого Одина, властелина Страны игрушек. "Не я решаю, кто и когда умрет. Этим и вправду занимается смерть. Я в ее дела не вмешиваюсь. Просто констатирую факты", - говорит он Тане, объясняет, что хочет порядка, а нарушают его как раз дети, которые пересекают границу между миром живых и миром мертвых, приходят вслед за мишками и куклами, "шаркают" здесь своими маленькими ножками в поисках пап и мам. Эта страна прячется за плюшевым занавесом и похожа на Зачарованный лес (художники Анна Агафонова и Антон Трошин). Если переход совершает взрослый, назад он уже не возвращается, а если ребенок, то есть шанс договориться.
Один в "мистическом комиксе" РАМТа раздвоился на мужскую и женскую сущность: Алексей Блохин и Татьяна Курьянова, хоть и разменяли седьмой десяток, носят детские очки с заклеенным стеклом, шорты и сандалики, а еще - любят лопать конфеты, развернув фантик с именем, фамилией, возрастом, даже адресом обреченных людей. Конфета съедена - и жизни конец.
Проводником в потустороннюю реальность становится плюшевый мишка, только здесь, в "лесу", он вырастает и выглядит, совсем как взрослый. И ведет себя соответственно: чтобы спасти от смерти замерзающих, угасающих детей, жертвует собой - сначала отрывает и отдает свой пластмассовый глаз, как разменную монету для Одина, а потом прыгает в печку, где почти погас огонь. Он уже много раз навсегда расставался со своими и, как маленький Бобка, "устал любить заново".
Способность жертвовать ради другого тем, что, кажется, нельзя отдать - как собственный глаз - проявит и мальчик Шурка, самый упертый из троих. "Я злюсь, что люди сейчас могут быть счастливыми", - твердит он после Победы, посреди пустой, чернильно-черной сцены, где одиноко стоит голое, облетевшее от длительных "заморозков" в душах мировое древо, ось мироздания. Сдаваться, мириться с потерей сестры он не намерен, поэтому делает рывок за пределы, положенные человеку, чтобы ее вернуть.
Эта упертость, неуспокоенность, эта неистовость желания собрать то, что распалось из-за войны, собрать свою семью, как разбитый сервиз, даже одноглазому Одину видится как преимущество нового поколения - чем больше таких мальчиков выживет, тем больше шансов у человечества.
Двоемирие "Ленинградских сказок" - это попытка детского сознания адаптироваться к своему и чужому горю, трансформировать "оскалившуюся" реальность в фантасмагорию и вместить в себя то, что, кажется, нельзя вместить; попытка преодолеть свой страх и действовать, раздвигая границы возможного. Оставшись один на один со смертью и с уполномоченным представителем мирового зла - как видится им Один - дети проходят инициацию, стремительно взрослеют (хотя, "пока никто не видит, можно побыть и маленьким, чуть-чуть"). Причем это по большей части визуальная история, смонтированная из ассоциаций, - слова здесь "теряют силу" и уступают место картинкам, как в комиксах, - эмоционально цепким, емким и резким образам, заполняющим пробелы, умолчания в "пунктирной" инсценировке Марии Малухиной.
Люди с лицами-камнями стоят в очереди за пустотой вместо хлеба, держатся друг за друга, как слепые. Пара в белом - похожая на парковую скульптуру советского образца - отправляется то ли на парад, то ли на битву (и Шурка машет им, как родителям, самым лучшим на свете), а возвращаются эти "небожители" разлинованными кровью. Девушки из санитарного поезда - в гимнастерках и балетных пачках, в берцах и белых колготках - ходят строем, держась за длинный командирский ремень, мечтают, как школьницы, о танцах, но размазывают по лицу красную помаду - обстрел беззвучно и одномоментно отменяет всех. Один в рыцарских латах играет с Таней в шахматы, как Смерть в фильме Бергмана "Седьмая печать", - ставит шах и мат: тифозная горячка бьет, как разряды тока. Уже после войны немая девочка-сиротка Сара (Антонина Писарева) никак не может заговорить (потому что помнит: каждое слово - как желтая звездочка) и извлекает из себя звуки, только проводя смычком по горлу.
Отстранение, на которое Филипп Гуревич сделал ставку (оно, кстати, есть и в музыке, в каверах поп-хитов, звучащих на контрапункте), принцип магического реализма и масочное существование актеров помогает рассказать о прошлых и страшных испытаниях страны без пафоса, без нажима, с безопасной дистанции - но броско, эффектно и так, что до боли сжимается сердечная мышца. Хотя интимность, камерность переживаний здесь тоже есть - и генерирует их Нелли Уварова. Ее героиня Луша укутала материнским теплом Шурку с Бобкой, как безразмерным жилетом крупной вязки. Уже "большие" мальчики кладут головы на ее ладони и, прикрыв глаза, на минутку возвращаются к утраченному чувству безмятежности… Своего крошечного Вальку она потеряла (как ни обмирала над ним, как ни прислушивалась - дышит-не дышит). Но веру в то, что вернет домой Вальку большого, сначала пропавшего без вести, потом - в лагерях за "дезертирство", она не утратила. Эта вера - упрямая, неистребимая, вопреки всему - еще одна "формула", которую выводит спектакль. Даже в самые темные времена она помогает примириться с реальностью, хотя бы чуть-чуть.
Татьяна Власова // "Театрал" // 14.05.2024