Максим КЕРИН: "Моя гражданская позиция: человек человеку - человек"

Екатерина Половцева поставила в РАМТе "Черную курицу" по одноименной повести Антония Погорельского. Спектакль идет на основной сцене театра в декорациях Эмиля Капелюша. С помощью нехитрых, но невероятно эффектных решений художник создал то самое мистическое двоемирие, описанное у автора. Одну из главных ролей - Курицу Чернушку - исполнил Максим Керин. Мы поговорили с актером о его новой роли, об удивительных совпадениях в жизни и творчестве и о том, можно ли изменить спектакль ради одного зрителя.

- Мне показалось, что работа художника в "Черной курице" несколько затмила и многочисленные смыслы в сказке Погорельского, и актерские работы в спектакле.

- Эмиль Капелюш создал на сцене нечто такое, чего у нас в театре еще не было. Впервые увидев декорации, мы поняли, что нам, актерам, предстоит сложный забег, марш-бросок с препятствиями. Задача выглядела непростой: не потеряться в таком художественном пространстве. Ведь бывает по-разному: где-то сценография оказывается твоим партнером, а где-то приходится двигать историю с помощью актерского темперамента. Актер всегда "борется" с декорацией и костюмом, и большая удача, если все сразу складывается, и ты не тратишь силы и нервы на это сражение.

- "Черная курица" - все-таки театр художника?

- Не думаю. Здесь каждый вложился по максимуму в работу, отстаивая "свое" ради общего блага. Но мощное визуальное решение помогло преодолеть непростой текст, написанный почти 200 лет назад. Существовала опасность превратить спектакль в моралите. Как разговаривать с ребенком о фундаментальных вещах в жизни? Как рассказывать о путешествии во внутренний, духовный мир? Это ведь не детские, сложные темы.

Я рад, что мне досталась не просто характерная роль или роль героя, а объемная работа, внутри которой, по сути, спрятано много ролей. Министр - это не совсем подземный житель и не совсем курица. Он проводник, сталкер.

- А мне кажется, что у Погорельского все очень просто. Да и никаких новых открытий в тексте постановка, на мой взгляд, не совершает.

- Библия тоже очень старая книга. Но кто-то ее принимает, а кто-то не способен. Некоторые вещи не должны быть очевидны всем.

Кстати, я не считаю "Курицу" безоговорочно детским спектаклем. Наш театр прекрасен именно тем, что мы с детьми не сюсюкаем, а беседуем на равных. Когда у нас был предпремьерный показ (вечерний спектакль), я вышел на сцену и услышал в зале детей. Мне это показалось странным: так, а почему дети? - Точно! Сказка-то детская.

- Екатерина Половцева позвала вас в "Черную курицу" после вашей удачной совместной работы в спектакле "Дом с башенкой", где вы сыграли главную роль?

- Возможно. Катя Половцева - прекрасный режиссер со своим особенным взглядом на сценический материал. Мы явно нашли общий язык. Между прочим, когда я впервые прочел "Дом с башенкой" Фридриха Горенштейна, текст мне показался абсолютно не сценичным.

С этим спектаклем связана удивительная история. Мы уже начали работать над этим материалом в театре. А я люблю покупать букинистические книги, это мой фетиш. Мне приятно брать в руки книгу, которую уже кто-то читал и в которой заложена своя энергетика. Но "Дома с башенкой" Горенштейна тогда не было в продаже. Был только сборник сценариев. Я начинаю листать: "Солярис", "Раба любви". И вдруг - "Дом с башенкой", сценарий для Андрея Тарковского. Оказалось, что Горенштейн показывал ему свой рассказ, и Тарковский им заинтересовался; ведь тема матери - главнейшая для обоих художников. Горенштейн должен был написать сценарий, а Тарковский снять кино. Но они не успели, Тарковский умер. В сценарии повзрослевший главный герой возвращается после войны в то место, где когда-то умерла мать, потому что прошлое не дает ему возможности жить дальше.

- В спектакле прослеживается аналогичная тема! В рассказе этого нет.

- Нет, конечно! В том-то и дело. Мы к этому моменту уже начали репетировать, и у нас уже была нащупана и введена эта тема. И в сценарии, и в нашем спектакле герой не может найти покоя, не может смириться со смертью матери.

- Спектакль очень тяжелый, местами мрачный. Мне даже показалось, что он отчасти навеян Достоевским.

- В нем действительно ощутимо присутствие смерти. Для многих это тяжелый момент для восприятия. У меня совпало: умерла бабушка, и в этот момент я получил роль мальчика, который становится свидетелем смерти своей матери. Мне кажется, именно через эту работу я смог осознать и, насколько возможно, принять смерть очень близкого мне человека.

- У вас есть потребность поработать в другом театре, попробовать себя как актера в чем-то непривычном?

- Конечно, у меня есть актерские мечты. Интересно было бы поработать с Эймунтасом Някрошюсом, например (разговор состоялся до ухода режиссера из жизни 20 ноября 2018 года. - С.Б.). Но на самом деле, Алексей Владимирович Бородин зовет в РАМТ столько прекрасных мастеров и предлагает столько замечательного материала, что острой потребности сбежать у меня никогда не возникало.

У нас, кстати, должен ставить в этом сезоне Ален Маратра. Он уже приезжал и проводил с нами мастер-классы. Это было очень увлекательно: система Питера Брука, чьим учеником является Маратра, предполагает постоянный актерский тренинг.

- Что для вас важно в работе над текстом, образом?

- Я вообще люблю работать только с таким материалом, который ставит перед собой задачу поменять человека.

Недавно я вводился на роль Кириллова в спектакль "Шатов. Кириллов. Петр" по "Бесам" Достоевского, и у меня было одно условие: я сказал режиссеру, что поведу Кириллова к свету, к Богу. Кириллов, конечно же, верующий человек, просто его бес заключается в идее сверхчеловека. Абсурд же: человек занимается гимнастикой, следит за своим здоровьем, но при этом - самоубийца.

Если в материале нет внутреннего стержня, нет того, чему я сочувствую, тогда для меня нет в нем никакого смысла.

- А у вас как зрителя случались в театре потрясения? Что-то менялось в вас самом после спектакля?

- Спектакли Эймунтаса Някрошюса произвели на меня огромное впечатление: "Отелло", "Пиросмани, Пиросмани…", "Гамлет". Они балансируют на очень тонкой грани, где форма является содержанием.

На самом деле, я многого хочу и от себя как актера, и от театра в плане ощущений. Я практически не могу смотреть спектакли как обычный зритель. Когда это получается - большое счастье. Совсем недавно видел "Сон в летнюю ночь" Ивана Поповски у "фоменок". Прекрасный спектакль, сделанный с потрясающим азартом практически из ничего, моцартовский по легкости.

А еще во время учебы в театральном институте я увидел запись финального фрагмента из спектакля "Кроткая" с Олегом Борисовым. Вот это было настоящим потрясением! С тех пор его книга "Отзвучья земного" - моя настольная. Все, о чем он в ней пишет, мне очень близко.

- Спектакль Алексея Бородина "Последние дни", где вы заняты, об отношениях между художником и властью. У Алексея Владимировича есть четкая гражданская позиция, которую он как художник всегда транслирует. Она созвучна вашей?

- В этом спектакле мы разговариваем друг с другом на одном языке: Алексей Владимирович собрал в театре людей одной - своей - крови. Моя гражданская позиция начинается в семь часов вечера на сцене: человек человеку - человек. И все. "Опасна власть, когда с ней совесть в ссоре", - сказал Шекспир. Какая власть? Это десятое дело.

- Спустя столько лет изменились ли отношения между художником и властью?

- Вероятно, нет. Другими в этих отношениях стали только методы.

- После окончания учебы вы хотели попасть именно в РАМТ?

- Учась на втором курсе Щепкинского училища в Мастерской Виктора Ивановича Коршунова, я увидел спектакль "Ничья длится мгновение" в постановке Миндаугаса Карбаускиса, затем трилогию "Берег утопии" Алексея Бородина. Сидел в этих зеленых креслах и думал: я буду здесь служить. Был уверен, что сделаю все возможное, чтобы оказаться в РАМТе. Уже попав в театр, осознавал, что пока могу рассчитывать только на массовку. Однако через несколько дней мне позвонил Егор Перегудов и предложил роль в спектакле "Скупой".

Сразу после этого произошла еще одна неожиданность. Я прочел роман "Цветы для Элджернона" Дэниела Киза просто ради интереса, так как знал, что это произведение в планах у театра. Читал и думал: повезет же кому-то. Спустя какое-то время меня вызвал к себе в кабинет Бородин, и Юрий Грымов предложил мне роль Чарли, о которой я даже не мечтал!

- В спектакле "Людоедик", в основе которого довольно жесткая, а во многом и жестокая, история, вы играете людоеда. Как она воспринимается целевой детской аудиторией?

- "Людоедик", действительно, очень жесткий спектакль, не зря театр ставит для него ограничение 12+. И по сути своей он не совсем детский: у нас это не сказка, а притча.

Увы, довольно часто на спектакль приводят детей гораздо младше рекомендуемого возраста. Помню, однажды в зале сидели маленькая девочка с мамой. Девочке было интересно, я это видел. Хотя сразу насторожился, потому что знал перспективу развития сюжета: будет рот в крови, волк и довольно страшная сцена с ним. Дальше последовала реплика девочки: "Мама, мне страшно!", но мама продолжала невозмутимо сидеть. Я начал про себя думать: как быть? Мы с Рамилей Искандер переглянулись, и я начал играть волка немного иначе, понимая, что могу сломать психику ребенка. Зная, какой страшной должна быть следующая сцена, я вместо открытого темперамента, немного его "подсобрал".

- Ради одного зрителя…

- Конечно, если бы я понимал, что пострадает весь спектакль, мне сложно было бы на это решиться. Но одну сцену я тогда изменил.