Лариса ГРЕБЕНЩИКОВА: "Главное - умение терпеть"

Когда в молодости она читала о себе, что "поразила своей искренностью", то недоумевала: и только? Сейчас же считает это самой большой похвалой: "Умелых много, искренних мало".

Гребенщикова действительно индивидуальность, обладающая даром в любых предлагаемых обстоятельствах оставаться естественной, настоящей и в то же время очень театрально-возвышенной, одухотворенной.

Ее профессиональная биография связана с одним театром. Российским Молодежным, бывшим Центральным Детским, на сцене которого она дебютировала в 1973 году в "Шутниках" А.Н. Островского, став со временем одной из ведущих актрис.

Играла Джулию в "Альпийской балладе", Ульяну Громову в "Молодой гвардии", Мавку в "Лесной песне", Нилу в "Барабанщице"... Она - заслуженная... Она - Мастер... Она - тридцать лет на сцене. Именно на сцене, действующая признанная актриса, не просто штатная единица, получающая зарплату.

Словом, перед нами вполне удачная, состоявшаяся судьба. Однако и в ней случился "надлом". Произошло это в начале девяностых, когда имя Гребенщиковой вдруг исчезло с афиш РАМТа. Любые попытки что-либо узнать об актрисе оборачивались практически ничем. Сотрудники театра, пожимая плечами, отвечали: мол, играет в старых спектаклях, где-то преподает...

"Ничего же не произошло, никто не умер", - говорит Гребенщикова. Обычный перерыв в работе, безролье, какое бывает почти в каждой актерской судьбе, которое надо выдержать. Ее особой интонации не хватало в актерском ансамбле РАМТа. Хотя заметили это далеко не все.

Пауза завершилась год назад с появлением двух новых ролей Ларисы Гребенщиковой - Маркизы Чибо в "Лоренцаччо" и Аманды Уингфилд в "Стеклянном зверинце".

И снова та же значительность, тот же внутренний нерв, ощущающийся в порывистой пластике, в голосе, который стал, кажется, еще красивее, еще богаче. И неожиданные "краски" в уже давно знакомой актерской "палитре": какая-то иная степень сценической свободы, сознательная тяга к глубинным пограничным, может быть, даже, непознанным состояниям женской души.

Оценив мастерство актрисы, захотелось узнать, как удалось ей совершить столь трудный для многих возрастной переход и сохранить себя в такой форме.

Мы встретились в РАМТе. Слушая Ларису Ивановну Гребенщикову, подчас становилось неловко за некоторых коллег. Пожалуй, впервые подумалось о неделикатности, беспардонности журналистики, в сущности, "питающейся" чужими бедами, травмами. Успокаивало лишь то, что, может быть, кто-нибудь отчаявшийся почерпнет из этого материала нечто полезное для себя. Так как проблема выживания - едва ли не важнейшая составляющая нашего общего "театрального дела".

К тому же, беседа с актрисой все время выходила за рамки отдельно взятой жизни, становясь неким размышлением о специфике профессии. А начался разговор с последней по времени работы Гребенщиковой в РАМТе - Аманды в "Стеклянном зверинце". Ведь именно в ней произошел переход в другое качество, в другой возраст. Перед нами уже не хрупкое, нежное существо, а настоящая, отнюдь не лирическая героиня, виртуозно, подобно отменной лицедейке, "жонглирующая" своими женскими состояниями. Она может быть и смешной, и нелепой, и не очень красивой, но и мягкой, никогда не жалкой.

Прежние актерские создания Гребенщиковой сразу и безоговорочно восхищали, Аманда же вызывает сложные чувства. Зрителям приходится немало потрудиться, чтобы понять и принять ее. Актрисе теперь понадобились более резкие краски характерности. Это уже не лирическое выражение победительной молодости "alter ego" той, прежней Гребенщиковой. А нечто новое, требующее вглядывания и вдумывания.

- Я никогда не ассоциировала себя с Амандой. Скорее - с Лаурой. Мне казалось, что когда-то давно эта роль могла бы быть моей. Поэтому, когда Алексей Владимирович Бородин подошел ко мне и спросил, как я смотрю на то, чтобы сыграть Аманду, ответила - никак. И вяло согласилась.

Но режиссер "Стеклянного зверинца" Александр Анатольевич Огарев воспринял меня не как навязанную ему актрису, которая давно не играла, а как подарок. Мы начали работать, и я вдруг поняла, что репетировать-то практически не надо. Так бывает, когда в тебе "отзывается" каждое слово, каждое душевное движение твоей героини. И ты чувствуешь, что все это про тебя, про твои собственные отношения в семье. Оказалось, что здесь понадобилось и то прежнее, что все еще во мне живо. И нечто новое, что родилось во мне за годы ожидания, о чем я и сама не догадывалась: новый опыт, новые боль и горечь.

Но премьеру пришлось отменить. У меня в первый раз в жизни поднялось давление. И от волнения, и от того, что я стала анализировать, сомневаться. Мне казалось, что я не выдержу напряжения, не протяну всю "линию", что меня просто физически не хватит. Слишком велик казался перерыв - ведь последняя большая роль была в 1991 году, в "Короле Лире"... Хотя, я работала параллельно в "Сфере" у Екатерины Еланской, было несколько вводов в РАМТе. Некоторые - даже интересные, например, в "Отверженных", в "Маленьком лорде Фаунтлерое". Но ролей того масштаба, что были раньше, я не играла на протяжении восьми лет.

- Не хотелось ли вам тогда перейти в другой театр?

- Это было очень непростое время в моей жизни. Умерла мама, через год - муж. Я сама долго и тяжело болела. Сын готовился поступать в университет. Надо было зарабатывать деньги. Я не знала с чего начать, но как-то не думала о смене театра. А РАМТу я благодарна за то, что хотя бы моя молодость оказалась востребована. Скажем, к тридцати годам я сыграла очень много хороших, а главное разных ролей. Обид у меня нет. Это действительно трудно в масштабе любого театра следить за каждой отдельной актерской судьбой. Хотя очень хотелось бы, чтобы, по возможности, это происходило.

- Что помогло вам выжить?

- Я никогда сама себя не вычеркивала "из списка". Много работала на радио, записывала на кассеты стихи, проигрывала самостоятельно какие-то роли. Почти сразу же ко мне "пришло" Щепкинское училище. Под свое мощное "крыло" меня взял мой бывший мастер Виктор Иванович Коршунов. К счастью, оказались еще в силе мои педагоги Наталья Васильевна Шаронова и Марина Петровна Никольская. Они не просто меня приняли, а чрезвычайно бережно ввели в совсем другой мир.

- Как вы настраиваете своих студентов на такую трудную, от всех зависимую профессию?

- Настроить их невозможно. Это все равно бабочки, летящие на огонь. Они не подозревают, куда идут. И сколько бы мы не говорили, что это другая жизнь, другие требования, они все равно столкнуться в театре с трудностями, начнут что-то понимать только ценой собственных проб и ошибок. Хотя недавно мне сказал один бывший студент, работающий сейчас в Малом театре: "Лариса Ивановна, мне-то казалось, что со мной так не будет. Меня-то обязательно заметят".

Я думаю, что очень важно ребятам объяснить, что эта профессия требует от человека "полной гибели всерьез". Готовым к этому нельзя быть никогда, но необходимо знать, что ты несешь, извините за громкое слово, миссию. Сцена же недаром находится на полтора метра выше зала. И артист должен "приподнять" зрителя, дать ему надежду на лучшее. Особенно сейчас. Вот на это надо ориентировать, прежде всего. Мне говорят, что ребята еще маленькие - им по шестнадцать-семнадцать лет, ты завышаешь планку требовательности к ним. Но они - талантливы...

- Но согласитесь, что талант не только дар, а еще и мука, наказание.

- Безусловно. Одаренному человеку всегда трудно. Прежде всего, с самим собой. Он всегда говорит правду, всем неудобен, с ним не слишком уютно. Чаще всего говорят, что у него плохой характер. Яркий тому пример - Олег Иванович Борисов, о котором твердили , что он просто невыносим. Да глупости все это! Я видела глаза этого человека,, мы с ним вместе работали на радио - записывали "Неточку Незванову". Как он мне, девчонке, помогал! Оставался после смены, разъяснял какие-то трудные сцены. Да, он был сложный человек (это еще раз подтвердили его дневники), которого очень многие не принимали. Знаете, в связи с этим вспоминаются слова Блока, адресованные кому-то из поэтов: "Мы с вами не опереточные теноры, чтобы всем нравиться".

- Но сейчас это стало, увы, едва ли не главным условием успешного существования. Стоит посмотреть на многочисленные "тусовки", похожие на "ярмарки тщеславия".

- Я там не бываю. Всегда стеснялась ходить даже в СТД. Это не моя "компания", я там чужая.

- Тогда, как человек, занимающийся исключительно профессией, скажите, какие свойства вы считаете в ней наиболее важными?

- Наверное, умение остаться самим собой. Как у Пастернака:

"И должен
   не единой долькой
Не отступаться
   от лица,
Но быть живым,
   живым и только,
Живым и только,
   до конца".

Но это почти неосуществимая задача. Потому что каждый день от тебя что-то отрывает, можно стать злее, циничнее. При этом надо как-то проживать свою жизнь. Не сидеть, не ахать о бывших заслугах, а жить. Отстаивать свои принципы, идеалы. В конце концов, ты же с этим выходишь на сцену! С тем, что ты любишь, ненавидишь. Через тебя преломляется любая роль. Если нет личности, нет артиста. Это главное.

И, конечно, терпение... Я когда-то хотела сыграть Нину Заречную, на вступительных экзаменах читала ее монолог. Но только теперь понимаю, что вложил туда Чехов. Через какие испытания должна была пройти эта девочка, чтобы в свои двадцать с небольшим она могла произнести такие слова: "в нашем деле - все равно, играем мы на сцене или пишем - главное не слава, не блеск, не то, о чем я мечтала, а умение терпеть. Умей нести свой крест и веруй".

- Значит ли это, что ни о чем в своей актерской судьбе вы не жалеете?

- Конечно. С одной стороны, годы, когда я практически не играла, могли бы быть самыми лучшими, самыми плодотворными, но они ушли на ожидания. Они - тоже моя жизнь. Зато я теперь так хорошо чувствую чужую боль, одиночество. Я в этом смысле была менее отзывчива, почти не "слышала" других.

- Театр - это хоть и высокая, но все же игра. Неужели актрисе надо все прожить самой?

- Обязательно. Недаром же Алиса Коонен говорила, что если у актрисы нет трагедии, ее надо выдумать. Другое дело, что зачастую приходится платить слишком дорогую цену. Моя цена - здоровье. Но я сознательно шла "в артистки", понимая, что у меня не будет легкой жизни. Я провидела трудную судьбу. Она еще оказалась намного легче, чем я представляла.

- В этом году исполняется тридцать лет, как вы служите в РАМТе.

- Да. И трудно сказать, как сложится моя дальнейшая жизнь. Ведь у каждого творческого организма - свой век. Кто-то способен играть до семидесяти лет, кто-то нет. Скорее всего, я не смогу выходить на сцену до глубокой старости, не представляю себя в ролях каких-нибудь бабушек с подносом. Я - не бытовая актриса.

- А как же быть с призванием?

- Это и есть самое сложное. И - страшное. Я без театра погибну, но надо постараться уйти достойно. Тем более что у меня есть уже вторая профессия, в которой я начинаю только-только обретать себя. Радоваться от того, что могу все отдать. Педагогика - это счастливая профессия. Вот сейчас работаю с удивительной девочкой Анечкой Тараторкиной. Мы с ней делаем "Безымянную звезду", которую я сама мечтала сыграть. Вижу, что у нее обязательно все получится. И от этого я счастлива...

Майя Фолкинштейн
"Театральное дело"