Алексей БОРОДИН руководит Российским академическим Молодежным театром уже 34 года, и все это время он негромко и без суеты двигается в каком-то очень "немодном" направлении. Не потому даже, что вокруг его театра нет и не было скандалов, а его артисты не дают поводов для интереса к ним желтой прессы. "Немодность" в другом: в том, как вдумчиво, неспешно и всегда очень неожиданно развивается его театр во времени, отражая его едва ли не точнее, чем иные суперактуальные театральные центры.
Когда несколько лет назад Бородин взялся за трилогию Тома Стоппарда "
Берег утопии", не было человека, который бы не сомневался в успехе. Но "Берег" идет уже восьмой сезон при полных залах. Два с половиной года назад Бородин объявил, что будет ставить "
Нюрнберг" по киноповести Эбби Манна. Было не очень понятно, зачем. Сейчас - за месяц до премьеры - ясно, что нынешней осенью, после всех событий лета, нет текста, сюжета и темы актуальнее для России, чем "Нюрнберг".
- Алексей Владимирович, как вы угадали так задолго с "Нюрнбергом"?
- С "Нюрнбергом" получилось случайно. Интуиция. После "
Участи Электры" я хотел отвлечься и поставить что-то легкое. Нашел дивную английскую комедию - легкую, небессмысленную, смешную, уже даже объявил где-то, что буду ее ставить, разве что актеров не распределил на роли. А потом вдруг в голове возникло: "Нюрнберг". И больше ни о чем другом я уже думать не мог. И стал репетировать.
- Трудно, наверное, сохранять ровное отношение ко всем персонажам такой истории, как Нюрнбергский процесс. Ведь про кого-то наверняка вы думали: "Сволочь же абсолютная! И жалеть не за что и понимать не стоит!"
- Конечно. Но тогда этот персонаж неинтересным получается на сцене. Так что все-таки надо пытаться понимать. Собственно, я об этом и ставлю спектакль. О том, что в диких обстоятельствах люди какие только мотивировки своим чудовищным поступкам не находят, чтобы оправдаться в собственных, прежде всего, глазах. И, знаете, порой их объяснения даже правдоподобно выглядят. Действительно, что же было делать?
Меня больше всего и волнует, и занимает, и интересует то, что в иных обстоятельствах идти на компромисс просто бессовестно. И оправдывать себя, свое бездействие, или, наоборот, свои поступки - грешно. Я думаю о том, что бывают такие времена, когда нельзя оставаться нейтральным и делать вид, что тебя происходящее не касается, что ты не видел, не заметил, не понял, был не в курсе. Согласитесь, даже в условиях нормальной, невоенной жизни - бывают моменты, когда мы могли помочь, но прошли мимо, прекрасно осознавая, что кроме нас уже никто не поможет. Такие острые, точечные, незаживающие уколы, о которых невозможно забыть и за которые безмерно стыдно, несмотря на количество прошедших лет. Вот об этом я ставлю спектакль. И еще о том, что все равно всегда есть возможность остаться человеком. Это были бы пустые слова, если бы в жизни каждого из нас за ними не стояли реальные жизненные ситуации. В случае с Нюрнбергским процессом поражает масштаб, так сказать. Но ведь речь не только про цифры. Это история про человеческий выбор. И про то, как после этого выбора жить - и тебе, и другим.
- Декорации к вашему спектаклю - не зал суда, а пивная, куда приходят персонажи. То есть не судилище, а что-то вроде исповеди под спиртное.
- Да, наверное. Обстановка, в которой люди чувствуют себя свободнее и безопаснее, чем в зале суда. Кроме того, выносить приговоры - не дело театра.
- А что есть дело театра?
- Не знаю. Понимаете, театр отражает жизнь. Буквально. Знаете, когда погиб Женя Дворжецкий, Нина, его жена, на следующий день играла спектакль, а мы все должны были принимать решения, какие постановки, в которых он был занят, мы вообще снимаем, а в какие вводим других артистов.
Когда меня спрашивают, какая у меня позиция как у художественного руководителя, я не знаю, что ответить. Я не теоретик. Я могу только работать сутками, жить в театре, болеть театром, думать о нем. Я не знаю ответов. У меня нет никаких рецептов или советов, не дай бог. Я только знаю, что как только скажешь себе: "Вот сейчас - хорошо!", сразу катишься вниз. И я это понял только из опыта, своего и чужого, а не из книг.
- А как выдержать театр без желания и возможности сказать себе и другим: "Вот сейчас - хорошо!"
- Трудно. И нужно работать в театре много лет. Надо рассчитывать свои силы и силы других людей на длинную дистанцию. Меня иногда очень удивляет, когда люди, не работающие в театре, говорят о том или ином худруке: "Как! Он уже два года во главе театра, а еще ничего не поменялось!". Да десять лет, может быть, должно пройти, чтобы поменялось. Кроме того, театр как живой организм иногда болеет, хиреет, так не дергайте его - дайте выздороветь! Отойдите на какое-то расстояние и просто посмотрите: вот два года не было ничего, а на третий, четвертый, пятый уже пошло, и как интересно стало!
Смотрите, как работает Миндаугас Карбаускис в Маяковке, как небыстро, вдумчиво, тактично он и труппа ищут пути друг к другу, и каждый сезон они двигаются дальше. Я думаю, это во многом еще и потому, что он не торопится, дает всему время случиться, произойти. А с наскока можно разве что скандал устроить.
- В вашей семье был опыт эмиграции и возвращения. Сейчас, в связи с тем, что происходит, вам не приходила в голову мысль уехать - как когда-то вашему отцу, когда он уехал в Шанхай?
- Нет. Эти ситуации сравнивать нельзя совсем. Ведь решения, тем более такие глобальные, всегда принимаются исходя из совсем простых обстоятельств. Бытовых, я бы даже сказал. Знаете, почему мои родители решили после войны возвращаться в Россию, а не ехать, например, в Америку, как сделали многие наши тогдашние знакомые? Потому что мама хотела, чтобы дети, то есть мы, думали по-русски. Вот и все. Никаких громких патетических фраз и заявлений о мировой политической ситуации. И мы приехали в Россию.
- И теперь вы руководите театром, окна которого смотрят на Красную площадь.
- Да, уже несколько десятилетий. Я обычно не думаю об этом - о том, что несколько десятилетий. Я просто встаю каждый день и еду в театр. Прихожу, а тут все время что-то происходит. Кто-то репетирует, и надо, чтобы все было подго-товлено, не гремел никто за дверью, не мешал. А параллельно идет ремонт, и тоже надо как-то с этим жить. А еще артист заболел, и требуется его заменить. Только, кажется, вошел в театр, а уже вечер. И все так в театре живут.
- Когда артисты уходят от вас, не обидно? Когда предательство, непонимание, другая система координат - не больно?
- Каждый волен решать свою жизнь, кто ушел - тот ушел, а мы живем дальше.
- Вам не страшно, что однажды, быть может, вам скажут: "Спасибо, до свидания, вы театру больше не нужны".
- Случится - буду думать. Но пока, честно говоря, я себя ощущаю довольно энергичным человеком, и у меня нет чувства, что я не успеваю. Хотя иногда, конечно, устаю.
- Бывает, что руки опускаются? Не от усталости, а от ситуации? От людей?
- Нет. Не часто совсем. Я, в общем, оптимист и человек довольно легкий, так что уныние мне несвойственно просто по природе. Кроме того, театр не то место, где можно долго предаваться унынию.
- Вы удивительно спокойно, без суеты, без погони за сиюминутным, ведете свой театр так, что в него хочется водить своих детей; здесь ведь работает одна из лучших зрительских студий. У вас как-то получается безо всяких лозунгов и участия в политической жизни страны спектакль за спектаклем попадать во время. Артисты Молодежного театра один за другим становятся известными и популярными. А вы спокойно двигаетесь дальше, как будто точно знаете, куда нужно идти. Откуда у вас силы на это?
- Я не знаю, как ответить на ваш вопрос. Не всегда все происходит столь гладко, как кажется со стороны. Вот мы с вами записываем интервью, а прямо за окном у нас над ухом рабочие дробят стену. Типичная для театра ситуация. Но все равно нужно продолжать работать.
- Сейчас, когда премьера "Нюрнберга" уже совсем близко, волнуетесь? Боитесь, что не будете понятым? Что обвинят бог знает в чем?
- Волнуюсь - да. Боюсь - нет. Не потому что я очень смелый, но потому что, если боишься, зачем браться за работу? Да и в чем меня могут обвинить? У меня спектакль не про политику, а про людей. Про нас с вами.